Алешкино сердце.

[foxylier.]

Два лета подряд засуха дочерна вылизывала мужицкие поля. Два лета
подряд жестокий восточный ветер дул с киргизских степей, трепал порыжелые
космы хлебов и сушил устремленные на высохшую степь глаза мужиков и скупые,
колючие мужицкие слезы. Следом шагал голод. Алешка представлял себе его
большущим безглазым человеком: идет он бездорожно, шарит руками по поселкам,
хуторам, станицам, душит людей и вот-вот черствыми пальцами насмерть стиснет
Алешкино сердце.
У Алешки большой, обвислый живот, ноги пухлые... Тронет пальцем
голубовато-багровую икру, сначала образуется белая ямка, а потом
медленно-медленно над ямкой волдыриками пухнет кожа, и то место, где тронул
пальцем, долго наливается землянистой кровью.
Уши Алешки, нос, скулы, подбородок туго, до отказа, обтянуты кожей, а
кожа - как сохлая вишневая кора. Глаза упали так глубоко внутрь, что кажутся
пустыми впадинами. Алешке четырнадцать лет. Не видит хлеба Алешка пятый
месяц. Алешка пухнет с голоду.
Ранним утром, когда цветущие сибирьки рассыпают у плетней медвяный и
приторный запах, когда пчелы нетрезво качаются на их желтых цветках, а утро,
сполоснутое росою, звенит прозрачной тишиной, Алешка, раскачиваясь от ветра,
добрел до канавы, стоная, долго перелазил через нее и сел возле плетня,
припотевшего от росы. От радости сладко кружилась Алешкина голова, тосковало
под ложечкой. Потому кружилась радостно голова, что рядом с Алешкиными
голубыми и неподвижными ногами лежал еще теплый трупик жеребенка.
На сносях была соседская кобыла. Недоглядели хозяева, и на прогоне
пузатую кобылу пырнул под живот крутыми рогами хуторской бугай,- скинула
кобыла. Тепленький, парной от крови, лежит у плетня жеребенок; рядом Алешка
сидит, упираясь в землю суставчатыми ладонями, и смеется, смеется.
Попробовал Алешка всего поднять, не под силу. Вернулся домой, взял нож.
Пока дошел до плетня, а на том месте, где жеребенок лежал, собаки
склубились, дерутся и тянут по пыльной земле розоватое мясо. Из Алешкиного
перекошенного рта: "А-а-а..." Спотыкаясь, размахивая ножом, побежал на
собак. Собрал в кучу все до последней тоненькой кишочки, половинами
перетаскал домой.
К вечеру, объевшись волокнистого мяса, умерла Алешкина сестренка -
младшая, черноглазая.
Мать на земляном полу долго лежала вниз лицом, потом встала,
повернулась к Алешке, шевеля пепельными губами:
- Бери за ноги...
Взяли. Алешка - за ноги, мать - за курчавую головку, отнесли за сад в
канаву, слегка прикидали землей.
На другой день соседский парнишка повстречал Алешку, ползущего по
проулку, сказал, ковыряя в носу и глядя в сторону:
- Леш, а у нас кобыла жеребенка скинула, и собаки его слопали!..
Алешка, прислонясь к воротам, молчал.
- А Нюратку вашу из канавы тоже отрыли собаки и середку у ей выжрали...
Алешка повернулся и пошел молча и не оглядываясь.
Парнишка, чикиляя на одной ноге, кричал ему вслед:
- Маманька наша бает, какие без попа и не на кладбище закопанные, этих
черти будут в аду драть!.. Слышь, Лешка?

x x x



Неделя прошла. У Алешки гноились десны. По утрам, когда от тошного
голода грыз он смолистую кору караича, зубы во рту у него качались, плясали,
а горло тискали судороги.
Мать, лежавшая третьи сутки не вставая, шелестела Алешке:
- Леня... пошел бы... молочаю в саду надергал...
Ноги у Алешки - как былки, оглядел их подозрительно и лег на спину, от
боли, резавшей губы, длинно растягивал слова:
- Я, маманька, не дойду... Меня ветер валяет...

На этот же день Полька, старшая сестра Алешки, доглядела, когда богатая
соседка, Макарчиха по прозвищу, ушла за речку полоть огород, проводила
глазами желтый платок, мелькавший по садам, и через окно влезла к ней в
хату. Подставив скамью, забралась в печку, из чугуна через край пила постные
щи, пальцами вылавливала картошку. Убитая едой, уснула, как лежала,- голова
в печке, а ноги на скамье. К обеду вернулась Макарчиха - баба ядреная и
злая. Увидела Польку, взвизгнула, одной рукой вцепилась в спутанные
волосенки, а другой - зажав в кулаке железный утюг, молча била ее по голове,
лицу, по гулкой иссохшей груди.
Из своего двора видал Алешка, как Макарчиха, озираясь, стянула Польку с
крыльца за ноги. Подол Полькиной юбчонки задрался выше головы, а волосы
мели по двору пыль и стлали по земле кровянистую стежку.
Сквозь решетчатый переплет плетня глядел, не мор- гая, Алешка, как
Макарчиха кинула Польку в давниш- ний обвалившийся колодец и торопливо
прикинула землей.

x x x



Ночью в саду пахнет земляной сыростью, крапивным цветом и дурманным
запахом собачьей бесилы. Вдоль обветшалой огорожи лопухи караулят дорожку
бессменно. Ночью вышел Алешка в сад, долго глядел на Макарчихин двор, на
слюдяные оконца, на лунные брызги, окропившие лохматую листву садов, и тихо
побрел к воротам Макарчихиного двора. Под амбаром загремел цепью и забрехал
привязанный кобель.
- Цыц!.. Серко... Серко...- Стягивая губы, Алешка посвистал
заискивающе, и кобель смолк.
В калитку не пошел Алешка, перелез через плетень и ощупью, ползком
добрался до погреба, накрытого бурьяном и ветками. Прислушиваясь, звякнул
цепкой. Не заперт погреб. Крышку приподнял, ежась спустился по лестнице.
Не видал Алешка, как из стряпки выскочила Макарчиха. Подбирая рубаху,
прыжками добежала до повозки, стоявшей посреди двора, выдернула шкворень и -
к погребу. Свесила вниз распатлаченную голову, а Алешка закрыл помутневшие
глаза и, прислушиваясь к ударам тарахтящего сердца, не передыхая пил из кув-
шина молоко.
- Ах ты, хвитинов в твою дыхало? Ты что же это делаешь, сукин сын?..
Разом отяжелевший кувшин скользнул из захолодавших Алешкиных пальцев и
разлетелся вдребезги, стукнувшись о край лестницы.
Комом упала Макарчиха в погреб...

x x x



Легко подняла Алешку за плечи, молча, с плотно сжатыми губами, вышла на
проулок, прошла под плетнем до речки и бросила вялое тело на ил, около воды.
На другой день - праздник троица. У Макарчихи пол усыпан чабрецом и
богородицыной травкой. С утра выдоила корову, прогнала ее в табун, шальку
достала праздничную, цветастую, в разводах, покрылась и пошла к Алешкиной
матери. Двери в сенцы распахнуты, из неметеной горницы духом падальным
несет. Вошла. Алешкина мать на кровати лежит, ноги поджала, и рукою от света
прикрыты глаза. На закоптелый образ перекрестилась Макарчиха истово.
- Здорово живешь, Анисимовна!
Тишина. У Анисимовны рот раззявлен криво, мухи пятнают щеки и глухо
жужжат во рту. Макарчиха шагнула к кровати.

- Долго пануешь, милая... А я, признаться, зашла узнать, не будешь ли
ты продавать свою хату? Сама знаешь - девка у меня на выданье, хотела зятя
принять... Да ты спишь, что ли?
Тронула руку - и обожглась колючим холодком. Ахнула, кинулась от
мертвой бежать, а в дверях Алешка стоит - белей мела. За косяк дверной
цепляется, в крови весь, в иле речном.
- А я живой, тетя... не убивай меня... я не буду!

x x x



Перед сумерками через улицы, увешанные кудрявыми коврами пыли, через
площадь, мимо отерханной церковной ограды, тенью шел Алешка. Возле школы,
под нахмуренными акациями, повстречал попа. Шел из церкви тот, сгорбатившись
нес в мешке пироги и солонину. Алешка, кривя губы, прохрипел:
- Христа ради...
- Бог подаст!..- И зашагал мимо, сутулясь, путаясь в полах подрясника.
Возле речки в кирпичных сараях и амбарах - хлеб. Во дворе дом, жестью
крытый. Заготовительная контора Донпродкома э 32. Под навесом сарая -
полевая кухня, две патронные двуколки, а у амбаров - шаги и нечищеные жала
штыков. Охрана.
Выждал Алешка, пока повернется спиною часовой, и юркнул под амбар
(доглядел еще поутру, что из щелей струею желтой сочится хлеб). Брал в
пригоршню жесткое зерно, жевал жадно. Опамятовался от голоса сзади:
- Это кто тут?
- Я...
- Кто ты?
- Алешка...
- Ну, вылазь!..
Поднялся на ноги Алешка, глаза зажмурил, ждал удара, ладонями закрывая
лицо. Стояли долго... Потом голос добродушно буркнул:
- Пойдем ко мне, Алешка! У меня есть пшеница пареная.
Успел доглядеть Алешка на горбатом носу очкя тусклые и улыбку, совсем
не сердитую. Очкастый зашагал, отмеряя длинными ногами, как ходулями, а
Алешка за ним поспешил, спотыкаясь и падая на руки. В заготконторе вторая
дверь по коридору направо с надписью:
"Помещается политком Синицын!"
Вошли. Очкастый зажег жирник, сел на табурет, широко разбросав ноги, а
Алешке под нос потихонечку сунул горшок с пареной пшеницей и в полбутылке
подсолнечное масло. Глядел, как двигались Алешкины скулы и на щеках его
вспухали и бегали желваки. Потом встал и взял горшок. Алешка уцепился
бородавчатыми пальцами за края. Всхлипнул, тряся головой.
- Жалко тебе, жадюга?!
- Не жалко, дурья твоя голова, а облопаешься, издохнешь!

x x x



На другой день во двор заготконторы с рассветом пришел Алешка. Сидел на
поломанных порожках, ляская зубами, и до восхода солнца ждал, пока скрипнет
дверь с надписью "Помещается политком Синицын!" и на пороге покажется
очкастый.
Солнце перевалило через кирпичные сараи, когда встал очкастый. Вышел он
на крыльцо и носом закрутил.
- От тебя воняет, Алешка?
- Я исть хочу...- буркнул Алешка и глянул на очки снизу вверх.
- Сейчас мы сварим каши, но... от тебя, Алеша Попович, все-таки воняет.
Алешка сказал просто и деловито:
- Меня Макарчиха убивала, а теперь жарко, и в голове черви завелись...
Очкастый побледнел и переспросил:
- У тебя черви?
- В голове!.. Грызут дюже...
Алешка снял с головы перепревший от крови пук конопли, а очкастый
заглянул в круглую гноящуюся рану на Алешкиной голове. Увидел, как из
сукровицы острые головки кажут белые черви, и застонал, через крыльцо
перегнувшись.
Алешка осмелел и сказал;
- Ты вот чего... ты мне их повыковыряй палочкой, а в дыру керосину
налей... Подохнут черви с керосину-то?
Очкастый заостренной палочкой выковыривал из раны склизких червяков, а
Алешка скулил и перебирал ногами. С этих пор и установилась промеж них
дружба. Каждый день приползал в заготконтору Алешка, жрал толокно из чашки,
хлебал масло, ел много и жадно и всегда беспокойно ощущал на себе
пытливо-ласковый взгляд.

x x x



За прогоном, за зеленой стеной шуршащих будыльев кукурузы отцвело жито.
Колос вспух и налился ядреным молочным зерном. Каждый день мимо хлебов гонял
Алешка в степь пасти заготконторских лошадей. Не треножа, пускал их по
полынистым отножинам, по ковылю, седому и вихрастому, а сам заходил в хлеб.
Рослые стебли жита радушно жались, давали место, и Алешка ложился
осторожненько, стараясь не толочь хлеб. Лежа на спине, растирал в ладонях
колос и ел до тошноты зерно, мягкое и пахучее, налитое незатвердевшим белым
молоком.
Как-то пригнал Алешка лошадей в степь. Долго бочился, захаживал вокруг
норовистой и брыкучей кобыленки, хотел репьи выбрать из гривы и счистить с
кожи присохшую коросту. Щерила почернелые зубы кобыла, норовила куснуть или
накинуть задом. Алеша изловчился-таки - цап ее за хвост, а тут сзади голос:
- Эй, Алешка!.. Будя тебе лодырничать. Наймайся ко мне в помочь?! Буду
держать за харч, ну, обувку там какую справлю.
Выпустил Алешка кобылий хвост, оглянулся. Стоит неподалеку хуторской
богатей Иван Алексеев, смотрит на Алешку улыбчиво.
- Пойдешь в работники, сказывай? Харч у меня, как полагается,
настоященский... Молочишко есть и все такое прочее...
Не подумал Алешка, обрадовался работе и хлебу, иапрямки брякнул:
- Пойду, Иван Алексеев.
- Ну, являйся с пожитками к вечеру! - И пошел Иван Алексеев, мелькая
слинявшей рубахой по кукурузе.
Голому одеться - только подпоясаться. Ни роду у Алешки, ни племени.
Именья - одни каменья, а хату и подворье еще до смерти мать пораспродала
соседям: хату - за девять пригоршней муки, базы - за пшено, леваду Макарчиха
купила за корчажку молока. Только и добра у Алешки - зипун отцовский да
материны валенки приношенные. Табун пришел с попаса, а Алешка к Ивану
Алексееву во двор. Возле стряпки расстелила хозяйка рядно, сели семейно на
земле, вечеряют. В ноздри Алешке так и ширнуло духом вареной баранины.
Проглотил слюну, стал около, картузишко комкая, а в мыслях: "Хучь бы
посадила вечерять хозяйка..." Не тут-то было. Рвет и мечет баба, чугунами
гремит:
- Ишо дармоеда привел! Он слопает больше, чем наработает. Провожай его,
Алексеевич, с богом! Не нужен по теперешним временам!
- Молчи, баба! Есть две отвертки - знай посапливай! - Это сам Иван
Алексеев, бороду рукавом вытирая.
На том разговор и кончился.
Не впервой Алешке работать. В отца пошел - въедливый на работу, с семи
лет погонычем был, хвосты быкам накручивал.
Дня три пожил - освоился, на мельницу с хозяйской снохой съездил, на
покосе сено копнил. Ночевать устроился под навесом сарая. В первую же ночь
пришел под навес хозяин, сказал, вонюче отрыгивая луком:
- Ежели ты, сучье вымя, затеешься тут курить, го- лову саморучно с
вязов сверну! Чтоб ни-ни!
- Я, дяденька, не займаюсь.
- Ну, гляди!..
Ушел, а Алешке не спится. И на вторую ночь - тоже. От работы полевой
гудут ноги и pуки, в спине кол болячкой растопырился и сон нейдет. На третий
день - спозаранку - прибежал в контору. Очкастый умывался на крыльце, кряхтя
и фыркая.
- Ты где запропал, Алексей?
- В работники нанялся.
- К кому?
- К Ивану Алексееву, на краю живет.
- Ну, браток, надбеги вечерком. Потолкуем насчет этого.
Вечером напоил Алешка скотину, пришел в контору. Очкастый в книгах
копается.
- Ты грамоте знаешь, Алексей?
- В приходском учился. Себя расписываю.
- Пойдем со мною!
Пошли по коридору. В конце на дверях мелом написано - раскумекал
Алешка: "Клуб РКСМ". Чудно и непонятно. Вошел очкастый, Алешка, робея,-
следом. В комнатушке портреты, флаг красный, слинявший, и ребята кое-какие,
знакомые. Книжку читают вслух, покосились на скрип двери и опять слегли над
столом, слушают. Прислушался и Алешка. Читали о том, как должны нанимать
хозяева работников, и еще про многое разное читали. Пришел Алешка из клуба в
полночь. Долго ворочался на рваной дерюжке. До самой зари настырно
заглядывал ему в глаза кособокий месяц.

x x x



Говорил Алешке Иван Алексеев:
- Ты смотри у меня, сукин сын, чтоб работа горела у тебя в руках!..
Чуть замечу, что раззяву ловишь,в один момент сгоню со двора!.. Иди, издыхай
на улице!..
Алешка и на покос, и на молотьбу, и скотину убирает, а Иван Алексеев
руки за махровитый кушачок засунет, знай похаживает с ухмылочкой по двору.
Подозвал его сосед как-то в праздник:
- Здорово живешь, Иван Алексеев!
- Слава богу.
- Совесть-то всю растерял?
- Что такое?
- А то, что не дело ты строишь... Лешка у тебя ровно лошадюка
ворочает... Надорвешь парнишку. Греха на душу возьмешь!..
- Смотрел бы ты, сосед, за своим добром, на чужой баз глаза нечего
пучить, а в обчем, убирайся под разэтакую мать!.. - Повернулся к соседу
спиною, зашагал степенно и враскачку, а за угол сарая завернул - бороду
зажал промеж зубов ядреных и желтых, выругался матерно и злобу глухую на
соседа до поры до времени припрятал на самое донышко своего нутра.
С той поры мстил безлошадному бедняку соседу: загонял коровенку со
своего жнивья, держал ее привязанной и некормленой по двое суток, а на
Алешку еще больше работы навалил и за каждую пустяковину бил дурным боем.
Пожаловаться хотел Алешка очкастому, но боялся, что, узнав, прогонит
его Иван Алексеев. Молчал. Ночами, короткими и душными, под навесом сарая
мочил подушку горечью слез, а вечерами всегда, как только пригонял с водопоя
скотину, через гумно, крадучись и припадая к плетням, бежал в клуб. Каждый
день встречался с очкастым. Улыбался тот, глядя на Алешку поверх тусклых
очков, и по спине похлопывал. В воскресенье пришел Алешка в клуб засветло. В
комнатушке народу густо, у всех винтовки, а у очкастого на поясе кобура с
ремнем витым и блестящая штука, на бутылку похожая.
Увидал Алешку, подошел, улыбаясь.
- Банда в наш округ вступила, Алексей. Как только займут станицу - ты к
нам, клуб защищать!
Хотел расспросить Алешка, как и что, но больно народу много, не посмел.
На другой день утром маслом косилочным смазывал Алешка косилку. Глянул к
стряпке - из дверей хозяин идет. Захолонуло у Алешки в середке: брови у
хозяина настобурченные, идет и бороду дергает. Как будто и неуправки нет ни
в чем, а побаивается хозяина Алешка, больно уж лют он на расправу. Подошел к
косилке:
- Ты где бываешь ночьми, гаденыш?
Молчит Алешка. Банка с маслом косилочным в паль- цах у него
подрагивает.
- Где бываешь, говорю?!
- В клубе... ,
- А-а-а... в клубе? А этого ты не пробовал, так твою мать?!
Кулак у хозяина весь желтой щетиной порос и тяжел, как гиря. Стукнул
Алешку по затылку, а у того в ноги подвернулись, упал грудью на косилочные
крылья, из глаз, словно просяная рушка, искры посыпались.
- Малость отвыкнешь шляться!.. А нет, так убирайся со двора к чертовой
матери, чтоб и духом твоим не воняло тут! - Запрягая в косилку коней, гремел
хозяин: - Христа ради взял его, а он будет с сукиными сынами якшаться, а
опосля придет другая власть и будут за тебя, за гада, турсучить!.. Ну,
только направься туда, я тебе вложу памятку!..
У Алешки зубы редкие и большие, и сердце у Алешки простецкое, сроду ни
на кого не серчал. Бывало, говорила ему мать:
- Ох, Ленька, пропадешь ты, коли помру я. Цыпляты тебя навозом
загребут! И в кого ты такой уродился? Отца твово через его ухватку и
устукали на шахтах... Кажной дыре был гвоздь... А тебя сейчас ребятишки
клюют, а посля и вовсе из битых не вылезешь...
Доброе Алешкино сердце, ему ли на хозяина злобиться, коли тот кусок ему
дал? Встал Алешка, передохнул малость, а хозяин опять присучивается бить -
за то, что, когда упал на косилку, масло разлил. Коекак вечера дождался
Алешка, лег под дерюгу и голову подушкой накрыл...
Проснулся Алешка перед зарею. По проулку зацокали лошадиные копыта и,
смолкли у ворот. Звякнуло кольцо у калитки. Шаги и стук в окно.
- Хозяин!.. - тихо так, вполголоса.
Прислушался Алешка: рыпнула дверь, на крыльцо вышел Иван Алексеев.
Долго и глухо гутарили промеж себя.
- Лошадей бы трошки подкормить...- доплыло до сарая.
Алешка приподнял голову, увидал, как двое в шинелях ввели во двор
оседланных лошадей и привязали к крыльцу. Хозяин с одним из них направился к
гумну.
Проходя мимо сарая, заглянул под навес, спросил поти- хоньку:
- Ты спишь, Алешка?
Притаился Алексей, носом пустил сдержанный храп, а сам прислушался,
приподымая голову.
- Парнишка живет у меня... Ненадежный...
Минут через пять скрипнула гуменная калитка, хозяин пронес беремя сена;
следом шел чужой, звякая шашкой и путаясь в полах шинели. Голос услыхал
Алешка сипло-придушенный:
- Пулеметы есть у них?
- Откедова!.. Два взвода красных стоит во дворе конторы... И все... Ну,
там политком еще, весовщики...
- Завтра в полночь приедем на гости... в Казенном лесу все...
Перережем, ежели врасплох...
Около крыльца заржала лошадь, второй в шинели крикнул злобно:
- Тю, проклятая!..
Звук удара и топот танцующих копыт.
Перед рассветом, в редеющей темноте, со двора Ивана Алексеева выехали
двое конных и крупной рысью поскакали по дороге к Казенному лесу,

x x x



Утром, за завтраком почти не ел Алешка, сидел, не подымая глаз.
Покосился хозяин подозрительно.
- Ты что не лопаешь?
- Голова болит.
Насилу дождался, пока кончится завтрак. Крадучись, прошел на гумно,
перемахнул через плетень и - рысью в контору. Ветром ворвался в комнату
политкома Синицына, хлопнул дверью и стал у порога, придерживая руками
барабанящее сердце.
- Откуда ты сорвался, Алешка?
Путаясь, рассказал Алешка про ночных гостей, про обрывки слышанного
разговора. Очкастый выслушал, не проронив ни одного слова, потом встал,
кинул Алешке ласково:
- Посиди тут...- и вышел.
С полчаса просидел Алешка в комнате очкастого. На окне сердито гудела
оса, по полу шевелились пряди солнечного света. Услышав во дворе голоса,
глянул в окно Алешка. У крыльца стояли: очкастый с двумя красноармейцами, а
в средине хозяин Иван Алексеев. Борода у него тряслась и прыгали губы:
- По злобе наговорено вам...
- А вот увидим!..
Таким еще не видел Алешка очкастого: слились на переносице брови,
из-под очков жестоко блестели глаза. Отомкнул дверь в кирпичном сарае, стал
сбоку и к Ивану Алексееву строго так:
- Заходи!..
Пригибаясь, шагнул в сарай Алешкин хозяин. Хлопнула дверь за ним.

x x x



- Ну вот гляди: так и так, потом раз, два, и гильза выбрасывается. Вот
сюда вставляется обойма...
Лязгает винтовочный затвор под рукою очкастого, смотрит он на Алешку
поверх очков и улыбается.
Вечером дегтярной лужей застыла над станицей темнота. На площади возле
церковной ограды цепью легли красноармейцы. Рядом с очкастым - Алешка. У
винтовки Алешкиной пахучий ремень и от росы вечерней потное ложе...
В полночь на краю станицы, возле кладбища, забрехала собака, потом
другая, и сразу волной ударил в уши дробный грохот копыт. Очкастый привстал
на одно колено, целясь в конец улицы, крикнул:
- Ро-о-та... пли!..
Га-а-ах! Tax! Tax! Tax!..
За оградой вспугнутое эхо скороговоркой забормотало: ах-ах-ах!..
Раз и два двинул затвором Алешка, выбросил гильзу и снова услышал
хриплое: "Рота, пли!"
В конце широкой улицы - ругань, выстрелы, лошадиный визг. Прислушался
Алешка - над головой тягуче-нудное: тю-ю-уть!..
Спустя минуту другая пуля чмокнулась в ограду на аршин повыше Алешкиной
головы, облила его брызгами кирпича. В конце улицы редкие огоньки выстрелов
и беспорядочный удаляющийся грохот лошадиных копыт.
Очкастый пружинисто вскочил на ноги, крикнул:
- За мной!..
Бежали. У Алешки во рту горечь и сушь, сердце не умещается в груди. В
конце улицы очкастый, споткнувшись об убитую лошадь, упал. Алешка, бежавший
рядом с ним, видал, как двое впереди них прыгнули через плетень и побежали
по двору. Хлопнула дверь. Громыхнула щеколда.
- Вот они! Двое забегли в хату!..- крикнул Алешка.
Очкастый, хромая на ушибленную ногу, поравнялся с Алешкой. Двор
оцепили. Красноармейцы густо легли за кладбищенской огорожей, по саду за
кустами влажной смородины; жались в канаве. Из хаты, из окон, заложенных
подушками, сначала стреляли, в промежутки между хлопающими выстрелами
слышалось хриплое матюканье и захлебывающиеся голоса, потом все смолкло.
Очкастый и Алешка лежали рядом. Перед рассветом, когда сырая темнота,
клубясь, поползла но саду, очкастый, не подымая головы, крикнул:
- Эй, вы там, сдавайтесь! А то гранату кинем!
Из хаты два выстрела. Очкастый взмахнул рукой:
- По окнам, пли!
Сухой, отчетливый залп. Еще и еще. Прячась за толстыми саманными
стенами, те двое стреляли редко, перебегая от окна к окну.
- Алешка, ты меньше меня ростом, ползи по канаве до сарая, кинешь
гранату в дверь... Иначе мы не скоро возьмем их... Вот это кольцо сдернешь и
кидай, но медли, а то убьет!..
Отвязал очкастый от пояса похожую на бутылку штуку. Алешке передал.
Изгибаясь и припадая к влажной земле, полз Алешка; сверху, над канавой, пули
косили бурьян, поливали его знобкой росою. Дополз до сарая, сдернул кольцо,
нацелился в дверь, но дверь скрипнула, дрогнула, распахнулась... Через порог
шагнули двое; передний на руках держал девчонку лет четырех, в предутренних
сумерках четко белела рубашонка холстинная, у второго изорванные казачьи
шаровары заливала кровь; стоял он, голову свесив набок, цепляясь за дверной
косяк.
- Сдаемся! Не стрелять! Дите убьете?
Увидал Алешка, как из хаты к порогу метнулась женщина, собой заслонила
девочку, с криком заламывая руки; назад оглянулся - очкастый привстал на ко-
лени, а сам белее мела; по сторонам глянул.
Понял Алешка, что ему надо делать. Зубы у Алешки большие и редкие, а у
кого зубы редкие, у того и сердце мягкое. Так говорила, бывало, Алешкина
мать. На гранату блестящую, на бутылку похожую, лег он животом, лицо
ладонями закрыл...
Но очкастый метнулся к Алешке, пинком ноги отбросил его, с перекошенным
ртом мгновенно ухватил гранату, швырнул ее в сторону. Через секунду над
садом всплеснулся огненный столб, услышал Алешка грохочущий гул, стонущий
крик очкастого и почувствован, как что-то вонюче-серное опалило ему грудь, а
на глаза навалилась густая колкая пелена.

x x x



Когда очнулся Алешка, увидал над собою зеленое - от бессонных ночей -
лицо очкастого.
Попробовал Алешка приподнять голову, но грудь обожгло болью, застонал,
засмеялся.
- Я живой... не помер...
- И не помрешь, Леня!.. Тебе помирать теперь нельзя. Вот гляди!..
В руке очкастого билет с номером, поднес к Алешкиным глазам, читает:
- Член РКСМ, Попов Алексеи... Понял, Алешка?.. На полвершка от сердца
попал тебе осколок гранаты... А теперь мы тебя вылечили, пускай твое сердце
еще постучит - на пользу рабоче-крестьянской власти.
Жмет очкастый руку Алешке, а Алешка под тусклыми, запотевшими очками
увидал то, чего никогда раньше не видал: две небольшие серебристые слезинки
и кривую, дрожащую улыбку.

1925